«Стоять на своем, каждый насколько может!». Большое интервью с Натальей Дулиной о гопниках из ГУБОПиКа, Колесниковой и что там у кого в колонии
Лучшую итальянистку страны, бывшую доцентку кафедры итальянского языка МГЛУ Наталью Дулину после 2020 года неоднократно отправляли на Окрестина, уволили из университета, а позже осудили на 3,5 года заключения. 21 июня она попала в число 14 политзаключённых, освобождённых из белорусских тюрем после визита в Минск спецпредставителя президента США Кита Келлога.
Почему для нее в свободе больше расстройства, чем радости, о портрете Сталина в ГУБОПиКе, пытках в ШИЗО, Марии Колесниковой, своей матери, кошках и планах, которые пока не строятся — в большом интервью «Нашей Ниве», которое Наталья дала на следующий день после своего внезапного освобождения.
«ГУБОПиК для меня — это гопники»
«Наша Нива»: Расскажите, как вас задерживали?
Наталья Дулина: Раньше мое задержание у меня было номером один в топе самых фееричных событий. Но сейчас я, конечно, поняла, что мое освобождение было еще более фееричным — с этим мешком на голове…
Со мной произошла классическая вещь, о которой я уже слышала от других. Я сова по своим биологическим привычкам: люблю ночью работать и спать подольше, если нет каких-то дел. В тот день было где-то ближе к 11 часам дня, и тут звонок — сначала на мой кнопочный телефон, на который я даже не стала реагировать. А возле кровати у меня лежал другой телефон, и позвонили на него — сказали почему-то, что из РУВД Октябрьского района по поводу событий 2020-го года, и спросили, могу ли я к ним приехать. Я говорю: «Ой, я не знаю, когда…». И после они предлагают: «Ну, мы можем к вам приехать. Мы вам еще перезвоним».
Я подумала тогда: что-то не то. И нет, чтобы мне сразу отскочить, убрать лотки те же — у меня же коты. Нет, я еще лежу там себе, а тут грохот в дверь — «Открывайте!». Я подскочила, надо же одеться как-то. А там продолжают: «Открывайте! Сейчас выломаем дверь». И я кричу: «Да-да, дайте только надеть на себя что-нибудь».
Значит, я натягиваю тунику, открываю эту дверь, вижу там космонавтов, ложусь на пол. А у меня такой маленький коридорчик, и они там перемещаются малюсенькими шагами, один за одним, строем. Они даже немного по мне потоптались, не специально, просто у них места не было. Проверили, нет ли кого еще дома, убедились, что я была одна.
После меня подняли, часть ушла, и остался ГУБОПиК. Для меня из всех органов силовых, если описывать, это такие гопники. У них такое перекрученное представление о том, как можно человека подковырнуть — вроде бы и шутка, но вместе с тем вам должно быть не очень приятно. И они себя и вели примерно таким образом — ничего не разрушали, но начали унижать меня тем, что: «Ой, тут еще со времен развала Советского Союза не было ремонта, вы живете в каком-то бомжатнике, и от вас вообще чем-то пахнет…». На что я собственно не реагировала, потому что что, пришли сюда проверять, как я живу?
Еще они задавали мне вопросы насчет символики. Что еще у меня есть? Им нужно было провести обыск, но они его не проводили, слава Богу. Просто снимали, как у меня все плохо, пока я в ванной переодевалась.
И как оказалось, после они выложили фотографию моего коридора с внешней стороны, где вся эта команда готовится меня брать. Мать мне об этом рассказала на одном из первых свиданий. Она тогда поделилась, что как увидела, как меня задерживали, то ей стало плохо — за то, какой ужас я должна была перенести. Но у меня абсолютно не было страха, потому что я уже прекрасно знала, как это происходит. Это коты мои были в шоке — они вообще боятся громких звуков и чужих людей.
«Сидит опер, а у него над головой висит ксерокопия портрета Сталина»
После меня вывели в наручниках во двор в полусогнутом состоянии. Мы подъехали к ГУБОПиКу, меня предупредили, что наденут капюшон, и сказали, чтобы я не поднимала голову. Завели в комнату, там делали нужные документы. И тут я смотрю, значит, сидит там опер, а у него над головой висит ксерокопия портрета Сталина и цитата приблизительно такая: «Я думал, что демократия — это власть народа, но господин Рузвельт мне объяснил, что демократия — это власть американского народа». Это произвело на меня большое впечатление. И потом в центральном Следственном комитете, когда я следователю пыталась об этом рассказывать, говорить, что Сталин же убийца, у него руки по локоть в крови, он мне отвечал, что было тогда и хорошее, экономика была хорошая. Для меня все это было очень показательным эпизодом, после которого многие вопросы отпали сами собой.
«НН»: Кто в итоге занимался вашими котами? За их судьбу многие переживали.
НД: Моя мать, она у меня очень бодрая и активная. У нее не просто родительская любовь, а знаете, такое, основанное на том, что ты чувствуешь, что ты не можешь своего ребенка бросить, это именно твоя ответственность.
Я знала, что с животными все будет хорошо, и действительно — все это время моя мама (у нее генеральная доверенность) занималась всем, проделала нечеловеческую, грандиозную работу. И ей нужно продолжать дальше, потому что я теперь за границей.
«НН»: В самой колонии вы уже не работали из-за пенсионного возраста?
НД: Ни одного дня. На пенсию по возрасту я вышла, еще находясь в СИЗО. И уже когда приехала в колонию, то меня зачислили к пенсионерам. Они там не работают, сидят в отряде — в том интернате, где находится отряд. Когда другие девушки идут на работу, мы делаем все по распорядку дня. Но, естественно, у нас было больше свободного времени, в которое мы могли выпить чая, свои продукты съесть. Могли почитать, погулять по локальному участку — такому дворику, где всюду заборы и проволока. Перемещаться по колонии мы могли только в сопровождении девушек из нашего отряда, которых начальство для этого назначило.
«Сам следователь как-то проговорился, что «вашей категории письма от не родственников нельзя»
«НН»: Доходили ли до вас письма?
НД: От матери все доходило, от мужа — с напряжением. В общем — письма были только от близких. Мне сам следователь как-то проговорился, что «вашей категории (политическим. — НН) от других нельзя».
Был еще один момент сбоя, когда не доходило ничего. Думаю, здесь сыграл человеческий фактор. У меня, скажем так, были претензии к оперативнику. У каждого отряда есть начальник отряда, офицер, куратор оперативного отдела (оперативник) и куратор режимного отдела. Режимник отвечает за вещи, которые у нас с собой, за наш внешний вид, все ли правила распорядка выполняются. Оперативники больше по поведению, по каким-то нарушениям нематериального плана. Если, например, мы сидим в кухне, и я угостила свою подругу конфеткой — мне за это будет рапорт, за это могут лишить свидания или посылки. В редких случаях за это можно получить ШИЗО.
Я в свое время получила ШИЗО за то, за что туда обычно не отправляют — и это было сделано целенаправленно, как показывает опыт, мой и чужой. Если вас по фамилии зовет офицер, вы должны к нему подойти и назваться. И вот оперативнику я не отрапортовала, кто я и что. И ему не понравилось, как у меня шапка надета (хотя она просто немножко была больше по размеру, это абсолютно некритично было). И он составил на меня рапорт, при этом дополнительно солгал там.
На комиссии по наказанию во главе с начальником колонии тебе предлагают объяснить, что произошло. И дальше могут поговорить и сказать: «Столько суток ШИЗО вам. Или лишение вот этого». У меня одно ШИЗО было только в итоге, на пять суток. И то, думаю, потому что я не признала вины за мое «преступление». Месть такая была. Я честно говорила всем, что не считаю себя виноватой, поэтому зачем мне надо врать.
Мне тогда на комиссии сказали, что я плыву против течения, на что я ответила, что живая рыба всегда так плывет. А начальник колонии в диалоге отметил: «Вы знаете, Дулина, вы плывете в сторону Заречья». Колонии для многоходов, тех, кто получает вторую статью или 411-ю статью, для рецидивисток, одним словом.
Ложь оперативника в мой адрес я тогда, кстати, так просто не оставила, написала на него жалобу на имя начальника колонии и на куратора нашего отряда. В понедельник отправила через цензоров, во вторник меня перевели в другой отряд, а в среду была комиссия по наказанию. Я там еще раз озвучила: я вам писала жалобу. Что я получила? После этого всего мне, кроме ШИЗО, еще и перестали приходить письма.
«НН»: Какой из моментов в вашем заключении для вас оказался самым отвратительным, страшным?
НД: Физический дискомфорт, конечно, в ШИЗО. И я вам хочу сказать, если хотя бы с меня очки не снимали, возможно, мне было бы легче, потому что так я чувствовала себя излишне беззащитной со своей близорукостью. И там было очень холодно, иммунитет потихоньку обтрепался.
В общем, все плохое, что я могла пережить, я пережила на Окрестина еще. Там были невыносимые условия, о которых мы все знаем.
«НН»: На сутках вы умудрялись учить других итальянскому языку. А в колонии?
НД: Ни в коем случае. Там нельзя других даже угостить — сигаретами, конфеткой. Там на человека составили рапорт за то, что ручку одолжил, а камера это зафиксировала.
Или вот девочек отправляют по расписанию чистить картошку, и ты дал кому-то перчатки резиновые — все, это уже отчуждение собственности, что наказывается. А если бы я учила кого-то, это называлось бы «принуждением к труду в полезных целях». Это как у Оруэлла: свобода — это рабство, мир — это война, любовь — это ненависть. Это Зазеркалье.
«НН»: Находились ли поводы для радости в заключении? Что вас поддерживало?
НД: Были радостные дни, когда выходили на свободу девушки. Эти новости об освобождениях — они из отряда в отряд летали, такой полет от них был! Но я понимала, что это мелочи, пыль в глаза со стороны власти, что все еще очень плохо. То есть они выпустили людей, но это все — обман, потому что он одного выпускает, а десять запускает.
Помогало еще внутреннее осознание, что все сделала правильно, что права. Тебе твоя совесть говорит: молодец, малышка, ты все хорошо делаешь! Знаете, тебе будто конфету дали: да, ты — молодец! Ты не изменила самой себе, саму себя не обманула.
«Никогда не видела Машу Колесникову без улыбки»
«НН»: Можете рассказать о других женщинах-политзаключенных, с которыми вы пересекались? У кого, по вашим наблюдениям, хуже всех со здоровьем, кого бы стоило иметь в виду для списков на освобождение?
НД: Я знаю, что у Ирины Мерхель, которая по делу Автуховича шла, у нее очень плохое здоровье. Еще Любовь Резанович больна очень, и муж у нее, Сергей, православный священник, диабетик. Конечно, Машу [Колесникову] надо спасать. Она очень стойкая, я ее никогда не видела без улыбки. И она ко всем там с доброжелательностью относится, ведет себя очень достойно. Она уже снова в отряде, работает.
С Марфой Рабковой мы были в одном отряде. У нее очень сложная ситуация, потому что ей запретили денежные переводы. С Настей Лойко то же самое. Девушки, конечно, сильно все похудели, но в целом держатся.
С Катей Андреевой я лично не пересекалась, коммуникации у нас не было — мы оказывались в разных отрядах, но видела ее там. Она человек сильный, хотя говорят, что она немного… Не то чтобы замкнулась, но как-то, видимо, ее поведение изменилось. Но в целом она не сломалась.
Весь этот опыт не может так или иначе не отражаться на здоровье. Ту же Машу и в санчасть таскали, и пытались привести в порядок — перед встречей с отцом она была на усиленном питании, как Сергей Тихановский. После того, как европейцы или другие силы потребовали ее показать. Ее к этому подготовили.
«Мы не можем тайком, как радикальные зоозащитники, прокрасться в лаборатории и открыть клетки»
«НН»: Есть ли у вас мысли насчет того, что еще можно делать для освобождения политзаключенных?
НД: Понимаете, это очень глобальная вещь, потому что мы же не можем тайком, как радикальные зоозащитники, которые прокрадываются в лаборатории и открывают клетки, где сидят животные для исследований. Чтобы освободить политзаключенных, в идеале нужна другая страна, другое все. Страна, как есть по документам. Тогда бы это был просто технический вопрос.
Я вышла без единого листка бумаги. Я — никто. То есть паспорт у меня есть, но непонятно, то ли я еще сижу, то ли нет. Какой у меня статус? Я не знаю. У меня нет ни одной бумаги. Я не могу, например, получать пенсию, потому что не могу обратиться в Беларусь в ФСЗН.
А что касается освобождения других… Мне кажется, то, что до сих пор делали, это был путь к сегодняшнему моменту. Долгий, как оказалось. Но раз быстрее не получилось, видимо, это и не могло быстрее получиться.
Помните, Трамп говорил, что «он решит украинский вопрос за три дня». А что может сделать обычный человек? Тот, кто мог, уже сделал, и даже сидит уже за это. Люди, которые отправляли посылки, денежные переводы делали тем, кто сидит в СИЗО, письма писали, чтобы поддержать, их потом посадили. И я как раз сидела с одной девочкой такой. Она осталась там, а я здесь.
«НН»: Есть ли у вас чувство ненависти, злости к тем, кто вас пытал?
НД: Совсем никакой ненависти нет. Просто знаете, когда я слышу о какую-то бесчеловечности, у меня как-то сразу направляются мозговые действия в сторону жертвы. У меня дикая эмпатия к жертве, я через себя это пропускаю. А вот такого, чтобы сжимались кулаки — «вот вы, сволочи» — у меня такого нет. То ли с возрастом это приходит, то ли опыт в целом. При этом я не оправдываю, конечно, убийц и предателей.
«Я понимаю, что оставаться в Беларуси было бы рискованно. Но там мой дом, моя мать, мой муж, мои кошки»
«НН»: Что захотелось сделать на свободе в первую очередь?
НД: Мне хотелось побыть одной, какое-то такое вот состояние. И я думала о том, что вот надо, значит, тренажерный зал, бассейн, что-то такое. Заняться собой, потому что все отражается, надо сейчас восстанавливать все.
А в сегодняшней ситуации в какой-то момент мне захотелось еще, чтобы это был сон. Чтобы я вернулась назад, досидела свой срок и увидела своих близких в Минске. С того момента, как нас отправили в помещение с нашими вещами, я больше всего боялась обмена. Я не хотела и на новый этап, чтобы снова карантин… Но больше всего боялась, что меня вынудят уехать. Жизнь продолжается, я понимаю, но пока что я в состоянии отчаяния.
Я же специально не писала никакие прошения о помиловании. Молодые студенты тоже не признали вины и отсидели свои сроки до конца. Просить помилования за то, что меня бросили в клетку? Для меня бы это было равнозначно плевку самой себе в лицо.
Я понимаю, что оставаться в Беларуси было бы теоретически рискованно. Но там мой дом, моя мать, мой муж, мои кошки.
Человек может очень много перенести, если он чувствует, что не потерял контроль над ситуацией. Пока же я чувствую, что я потеряла контроль над ситуацией, будто я чего-то лишилась. Будто стою не на твердой почве, а как будто подо мной такой мягкий матрас, и вот я переступаю и не понимаю, где у меня мягко, я не чувствую. Свобода не стоит того, чтобы ее давали насилием, как дали мне. Может, это странно сейчас от меня слышать, но вы напишите.
«НН»: Строите ли вы при этом какие-нибудь планы на будущее?
НД: У меня пока не может быть планов. У меня были планы, когда я собиралась выйти в декабре, когда бы у меня закончился срок. Я собиралась быть дома. Мне даже это часто снилось. Рассуждала о том, что мне надо срочно записываться в тренажерный зал, потому что не было возможности заниматься физическими упражнениями. И такие вот мелкие вещи, которые составляют паутинку моей жизни, я уже обдумала. Плюс — что я буду делать, кем могу работать или не работать. Я на пенсии, после шестидесяти жизнь только начинается (шестидесятилетие я уже отметила в колонии).
Я чувствовала себя очень хорошо и с оптимизмом смотрела в будущее. Конечно, можно было всегда завести новое дело за пару недель до выхода. Но я все равно старалась распланировать свою жизнь [на свободе]. Сейчас у меня нет никаких планов, я пока не могу об этом думать.
«НН»: С 2020 года вас неоднократно бросали за решетку по административным делам, но вы до последнего оставались в Беларуси и говорили, что стоит «продолжать демонстрировать, что сопротивление не закончено, наши требования в силе». Изменился ли у вас здесь подход? Что посоветуете белорусам внутри страны и за рубежом?
«НН»: Есть вещи, которые нам не подвластны. Но нам всегда подвластно наше поведение. Человек так устроен, что он всегда может выбирать. И желательно, чтобы у него были домашние заготовки перед тем, как придется делать выбор, чтобы он заранее думал над тем, как он будет себя вести, если случится что-то. Чтобы после не думать: лучше бы я сделал наоборот. Лучшая импровизация — она с домашней заготовкой.
Для одних подходит рискнуть собственным благосостоянием: авось повезет — может, я не сорвусь с обрыва, а перескочу его. А другой подумает: правильно, что я остался, потому что моя физическая подготовка не тянет, я бы разбился. Я желаю всем заранее сделать такой выбор, чтобы он был максимально осознанным.
Фактически мы все сидим за инакомыслие, за то, что думаем по-другому и какими-то способами пытаемся донести свои мысли до других. Но мы ведь тоже граждане этого государства — даже если нас было бы 1,5%, с нами тоже должны были бы считаться, а не сажать в застенки.
Что делать сейчас? Стоять на своем, каждый насколько может. И быть осторожными, чтобы пострадать минимально, надеяться на своего ангела-хранителя: у нас больной режим.
Комментарии
[Зрэдагавана]