«Тему геноцида белорусского народа придумали россияне и подсунули это в качестве сценария для мобилизации белорусов»

— Как можно оценить масштабы переписывания истории под нужды идеологии в современной Беларуси? Думаю, каждый может вспомнить, как менялись учебники.

— Учебники очень влияют, потому что это мощный инструмент воспитания. Дети проходят школу и формируют свое мировоззрение. Школьные учебники — это некая основа, на которую уже накладывается дальнейшее образование и развитие.

В Беларуси, действительно, было несколько волн переписывания учебников. Даже, с учетом того, что власть менялась не так много — фактически это 1991-й год и 1994-й. Но учебники менялись не только после прихода Лукашенко к власти.

Было, как минимум, три более поздние волны. Частично это объясняется некими внутренними реформами системы образования. Например, переход от 10-летней к 11-летней школе. Но очевидно, что есть и некоторые идеологические сдвиги.

Если, например, первая волна переписывания учебников была с более просоветским и русоцентричным направлением, то дальше, следующие две генерации учебников были более пробелорусскими, ориентированными на национальный нарратив. Последняя волна изменений должна была быть завершена по планам в 2020-2021 году. И учебник для 11-го класса уже попал под ситуацию совсем другую, потому что после 2020 года многое изменилось.

История стала куда более важной и более актуальной, востребованной властями. Очень много стали разговаривать про историческую память, был введен концепт геноцида белорусского народа. Главным образом пошел уклон в сторону подчеркивания исторической дружбы с Россией. Сильный антипольский уклон также заметен в исторической политике современных белорусских властей.

— Вообще есть впечатление, что история всегда на службе у властей.

— С историей есть большая проблема в смысле теории и методологии, это очень специфическая наука. Она во многом опирается на связи прошлого с настоящим. В прежние времена, с античности, была традиция, что история должна давать моральные уроки. Она дает какие-то образцы поведения, показывает достоинства, на которые нужно ориентироваться в воспитании человека.

Но в XIX веке ситуация меняется, поскольку возникает новый тип государства, тот, что мы можем назвать национальным государством, которое включает всех жителей. И этих людей нужно научить, объяснить им, что они являются гражданами. Для этого расширяется массовое образование, где в первую очередь обучают языку и истории.

Это все было завязано на потребности создания массовой армии. То, что в первую очередь сделала Франция после революции 1789 года — всех граждан поставили под ружье. Чтобы человек воевал, у него должны быть определенные ценности. То есть он должен понимать, за что он воюет, кого он должен убивать, за что убивать. Это все очень хорошо объясняла история.

Французский пример, когда их войска чуть ли не завоевали всю Европу, даже добрались до Москвы, был просто перенят другими европейскими государствами. И по сути история должна была воспитывать патриотизм, объяснять, что такое твоя родина и кто твои враги.

История очень хорошо объясняет, почему одни люди должны убивать других, дает этому обоснование. К сожалению, мы видим, что это все существует по сей день.

Если посмотреть учебники по истории разных стран, то видим, опять же, везде накручивание представления о величии своей страны, особенно в какие-то далекие средневековые времена, объяснение, почему мы этим гордимся и воюем с исконными историческими врагами. Это очень легко использовать для накручивания ненависти и перехода к войне в современности. Об этом много писали, это хорошо известная вещь.

Поэтому историю очень легко использовать для таких политических целей. Остается, конечно, задача, можем ли мы сделать иначе, по-другому строить исторические доказательства. Были попытки в Европейском Союзе пересмотреть всю эту концепцию объяснения истории с национальной точки зрения. Не сказать, чтобы это было полностью успешным, но какие-то сдвиги были. Сегодня видим, что ситуация у нас меняется и снова возрождаются те образцы, которые были характерными для XIX века с исконными врагами и тому подобным.

Сама по себе история — это много фактов, все зависит от того, как мы их интерпретируем, что мы подчеркиваем, что забываем. Если мы говорим, что Польша и Россия — исконные враги, то это тоже интерпретация, которая объясняет все события в одном ракурсе.

То же самое, когда говорят, что белорусы и россияне — враги. Это интерпретация современности, которая не была характерна для тех людей, которые жили в XVI и XVII веке, например. Потому что та же самая православная шляхта, например, из восточных частей ВКЛ часто использовала опору на Московское государство, чтобы отстаивать свои права, переходила в подданство к Москве, предавала и тому подобное. Сама по себе история куда более сложная, чем нам хочется это представить.

Считается, что память — это основа идентичности, потому что мы понимаем, что мы часть какого-то национального сообщества. Нам нужно понимать, к чему мы принадлежим, что это за сообщество, какие его свойства, и история как раз описывает это сообщество. То есть она объясняет, дает генеалогию.

Но нужно понимать, что история создает искусственную генеалогию сообщества, поскольку нации меняются со временем. Если взять белорусскую историю, то, скажем, жители Полоцкого княжества или жители Великого Княжества Литовского XVI века, или жители Северо-западного края Российской империи в XIX веке абсолютно по-разному представляли, к какому сообществу они принадлежат. Но сейчас мы создаем из этого единую линию развития.

— Можно ли выделить конкретные исторические периоды или личности в истории Беларуси, которые наиболее часто становятся объектами идеологического переосмысления? Здесь можно вспомнить и про Калиновского, который еще в начале ХХ века пережил репрезентацию образа от национального героя до мелкобуржуазного персонажа. Например, в ленте «Кастусь Калиновский», снятой по заказу «Белгоскино». Но в итоге фильм был отложен на полку, потому что изменилась идейная установка, каким должен быть герой.

— Если посмотреть на образ Калиновского в этом фильме, то он представляется как вождь крестьянского восстания. Главный конфликт между ним и помещиком абсолютно не соответствует тому, что мы знаем сейчас про восстание.

Тогда была потребность для большевистской Беларуси в герое, с одной стороны, национальном, потому что шла белорусизация, а с другой стороны, Калиновский подпадал под большевистское представление про историю, основанную на борьбе классов, на борьбе за социальное освобождение.

И Калиновский подходил в этом плане — он действительно издавал «Мужыцкую праўду», обращался к крестьянам с призывами к борьбе. Калиновский был очень близким к революционно-демократическим взглядам. Но очевидно, что интерпретация восстания как крестьянского не соответствует действительности.

Сейчас мы можем по-другому посмотреть на это восстание, потому что нет жестких ограничений советских времен. И уже в 1990-х годах акцент на такое социальное освобождение потихоньку откинули, куда большие акценты перешли на то, что он был белорусским революционером, стали подчеркиваться антимосковские лозунги, про что в советские времена, конечно, особо старались не упоминать.

Личность оставляет какой-то след в истории, а мы интерпретируем это в зависимости от того, какие сейчас есть потребности.

Сейчас снова началась большая волна дискуссий про Калиновского, поскольку так или иначе мы за последние годы получили очень много новой информации про Калиновского, было найдено его тело среди расстрелянных повстанцев на Замковой горе в Вильне. Единственная вещь, которая сохранилась из тех, что принадлежали Калиновскому, — это амулет с Матерью Божьей Остробрамской и часовней Иисуса на Снипишках. Это говорит про то, что Калиновский был католическим верующим, религия имела для него большое значение. В советские времена это все презентовали в антирелигиозном ключе — будто бы Калиновский боролся с неким религиозным засильем.

Мы пытаемся прописать некую идентичность, исходя из актуальных позиций, когда люди себя идентифицируют по паспортам. По моему мнению, снова мы стремимся человека загнать в те рамки, которые выгодны и нужны нам.

Очевидно, что в те времена, когда мы говорим про середину XIX века, сами структуры идентичности, определения себя были другими. Калиновский был шляхтичем, для средней шляхты на наших землях в те времена было характерно двойное представление, что они, с одной стороны, являются поляками, потому что было государство польское, язык их польский, но при этом была очень сильная традиция самоопределения себя как литвинов с отсылкой к истории Великого Княжества Литовского.

Мы видим это в переписке Калиновского — его сознание было характерным для местной шляхты того времени, но при этом он делает очень большой шаг вперед, когда обращается к белорусскому крестьянству и начинает в нем видеть политическую силу. Наверное, самое революционное, что было в жизни Калиновского — что он видел в белорусских крестьянах не просто массу, а тех людей, с которыми можно договариваться, которые могут стать политическим субъектом.

И поэтому мне кажется, что в этой дискуссии про то, Калиновский поляк или белорус, по сути, это такое манипулирование и отход от тех вопросов, которые нужно на самом деле ставить про личность Калиновского и характер восстания.

Белорусские власти завалили «кампанию по международному признанию геноцида белорусского народа»

— Сейчас много делается для формирования нарратива про геноцид белорусского народа, в чем смысл? И есть ли с этого какой-то плод?

— Нужно понимать, когда это начало вводиться, потому что, по сути, речь идет про ситуацию после протестов 2020 года, когда сильно пошатнулись устои власти.

Сама идея введения геноцида белорусского народа не была придумана на месте. Ее придумали россияне, которые значительно раньше начали раскрывать тему геноцида советского народа. Они и подсунули это в качестве сценария, как можно заново мобилизовать белорусов — а давайте будем развивать тему геноцида белорусского народа.

Идею подхватила Генеральная прокуратура, особенно генеральный прокурор Андрей Швед, была сделана ставка, что эту тему можно использовать для продвижения собственных интересов, для позиционирования себя во властной иерархии.

Если мы обратимся к политике памяти в Восточной Европе, то видим, что практически все стремятся себя называть сейчас жертвами геноцида. Украинцы говорят, что Голодомор был геноцидом украинцев, литовцы считают, что во время Второй мировой войны произошел двойной геноцид — сначала их уничтожали советы, потом нацисты, потом снова советы. Все пытаются репрезентировать себя как жертвы геноцида, потому что это в современной европейской культуре памяти дает право на признание, право выставлять какие-то претензии другим. И все пытаются максимально показать себя жертвами.

Поэтому белорусский случай не уникальный, он укладывается в общую для региона политику признания себя жертвами.

Другое дело, что на международной арене властям белорусским не удалось каким-то образом это капитализировать, поскольку это было настолько криво сделано, что не позволило добиться признания. Одно дело, когда ты говоришь: «Вот, мы жертвы геноцида». Но это имеет смысл только, если тебя другие признают как жертву.

Белорусские власти фактически завалили «кампанию по международному признанию геноцида белорусского народа». Это нужно было по-другому выстраивать.

Вместе с тем история войны и история нацистской оккупации для Беларуси очень трагичны. Трагедия сожженных деревень — непроизнесенная, за пределами Беларуси об этом мало это знает. В последнее время в Германии перевели на немецкий язык документальную повесть «Мы из огненной деревни», но это не меняет радикально ситуации.

Про Холокост все знают, а про трагедию белорусских деревень никто не знает. Это стоило бы поднимать, стоило бы показывать. Но не так, как было сделано — с политическим манипулированием, когда напрямую стремятся сравнить протестующих 2020 года с нацистскими коллаборационистами, или показывать политические протесты как аналог карательных операций с массовыми убийствами. Это сразу переводит тему в сферу политических манипуляций, и никто серьезно это не воспринимает. Я вижу здесь большую проблему.

— Во многом история связана с национальной идеей. Лукашенко потребовал недавно придумать национальную идею. Почему до сих пор ее не сформулировали привлекательно, можно же опереться на славные героические страницы истории, то же золотое время ВКЛ и все это обществу презентовать.

— Я с большим скепсисом отношусь к тому, что нужно искать какую-то национальную идею. Это идея-фикс российского интеллектуального сообщества. Если посмотрите, например, по количеству публикаций и кто пишет про национальную идею, то видим, что пишут россияне и белорусы. Причем россияне пишут значительно больше про это. И я думаю, что Лукашенко в значительной степени больше зависим от российского интеллектуального и культурного ландшафта, когда он начинает разговаривать про национальную идею.

Я не соглашусь, что лукашенковскими властями была откинута национальная версия истории. На самом деле не так это. Если мы посмотрим на ту историю белорусской государственности, которая сейчас расширяется, то, по сути, это немного модифицированная национальная версия белорусской истории.

Подчеркиваются и белорусский характер Великого Княжества Литовского, и независимость Полоцкого княжества. То есть эти краеугольные камни белорусской национальной историографии присутствуют. Может быть, мы особо это не замечаем, потому что смотрим на публичные речи, празднования, где власть сосредотачивается на культе Победы в Великой Отечественной войне.

Но если возьмем те же учебники, то гордость за величественное национальное прошлое полностью присутствует. Единственное, что сейчас вся история перемалывается как последовательная реализация белорусской государственности с апогеем в современности, что, опять же, является перекручиванием истории на нужный властям образец.

• 17
• 1
• 2
• 6
• 0
• 1
• 0
• 0